Распространённый сегодня ответ на вопрос «как так получилось, что наши предки охотники-собиратели перестали слоняться по свету, и начали жить на одном месте?» сводит всё к земледелию. Мол, ребята обнаружили, что можно не только собирать то, что выросло само собой, но и самостоятельно сажать растения, культивировать их, чтобы получить больше вкусной еды. Им это так понравилось, что они всё бросили, и стали строить постоянные поселения рядом с полями и огородами. В целом тут всё довольно логично, и не вызывает вопросов. Если бы не одно обстоятельство.
Я прослушал ряд лекций Зубова и Негреева. Последний является учеником первого, и оба они, хоть и серьёзные учёные, но учёные-религиоведы, а потому могут быть пристрастны в своих интерпретациях. Однако, они сообщают следующее. Согласно археологическим раскопкам, в ряде мест люди сначала перешли к осёдлому образу жизни, и начали строить поселения, а уже потом, лет через пятьсот, тысячу, или кое-где даже две тысячи лет открыли для себя земледелие, как способ удовлетворять растущую потребность в пище. Таким образом земледелие явилось не причиной, но следствием перехода к осёдлому образу жизни. Но что же стало причиной этого перехода?
Андрей Борисович Зубов предполагает, что причиной стало развитие религиозной идеи. Люди вдруг решили, что хотят жить рядом с остатками своих предков. Подробностей мы не знаем, но чем древнее поселение, тем ближе к себе люди хоронили кости умерших. Практиковалось так называемое вторичное погребение. Сначала тело выносилось чуть подальше, а потом, когда оставался уже только скелет, его возвращали в дом. В разных локациях, и в разные периоды, эти кости закладывали прямо под глиняную лавку (на которой спали, ели, жили, занимались любовью), под пол, под порог, или где-то в непосредственной близости от жилища. Кое-где прямо в жилом помещении выставлялись черепа. Только представьте себе, каково это жить в комнате с черепом. Не бутафорским, не абстрактным черепом неизвестно кого, но черепом вашего же отца, матери, деда. Мощь? Сейчас довольно сложно вообразить, каково это. Кладбища же, некрополи, отдельно стоящие города мёртвых — сравнительно свежее изобретение.
Это я всё к тому, что идея жизни на земле, в которой лежат твои предки, мне близка и сейчас. И здесь есть пара вещей, о которых стоит сказать.
Точно так же, как будучи животными, мы не перестаём быть млекопитающими, приматами и сапиенсами, человек, несомненно являясь «гражданином мира», остаётся ещё и гражданином своей страны. То, что я человек, и в силу этого чувствую себя, как дома, в любой точке света, не отменяет того, что на своей земле, в своей стране, я чувствую себя особенно, не так, как за её пределами. В Перу я буду местным. Хотите верьте, хотите нет. Я нормально устроюсь, и со всеми договорюсь. У меня так же, как и у перуанцев, две руки, две ноги, та же встроенность в общемировую культуру, тот же набор эмоций, желаний, и страхов. Я тоже знаю про Гитлера, и могу сравнивать с ним плохих людей, тоже знаю про Христа, и могу сравнивать с ним хороших. У нас много общего. Но будут с перуанцами и различия. От некоторых различий избавиться не удастся никогда. Сколько бы я не прожил у них, они всегда будут знать, что я родился в другой стране, на другой земле, и я не совсем такой же, как они. У меня могут быть прекрасные отношения с людьми, но настоящим перуанцем, как все перуанцы, мне не стать. Но все эти различия исчезают, пока я живу в Москве. В Перу я могу стать относительно местным, но более местным, чем здесь, мне не стать нигде и никогда. Это «более» обусловлено тождественным с окружением культурным кодом, пресловутым менталитетом, а так же специфическим «чувством корней». Последнее — это про ту самую «землю предков», про землю, на которой расположены их могилы. Своей связью с умершими, я как-будто связан и с этой территорией. Эта связь даёт силы, и чувство права, чувство, что здесь я хозяин. Да, тут хватает хозяев и помимо меня, и поэтому не всегда всё так, как решил бы я сам. Но тем не менее здесь это чувство имеется в гораздо, гораздо большей степени, чем за пределами моей страны. Именно поэтому я называю эту страну «моя страна». У меня есть моя планета, моя страна, мой город, мой район, моя земля. Важен каждый из этих пунктов.
Если мы обращаем внимание лишь на самый обширный план, если мы говорим, «мой дом — Земля», отбрасывая при этом все более локальные истории, мы лишаем себя всей энергии, и всех сил, которые могут давать эти более близкие, более частные связи. Да, наши предки лежат и в палеолитической Африке. Наши далёкие пра-пра-пра-(пра) разбросаны по всей Европе, Азии, и обоим Америкам. Но это слишком далеко, чтобы можно было почувствовать так же мощно, как местную связь с людьми, которые ушли только вот, дав жизнь нашим родителям, и нам самим. Нет ни имён, ни фото, никаких сведений. А здесь — есть. И это важно. У нас есть связь и с птицами, и с медузами, и с водорослями. Когда-то наши предки начали свой путь из одной и той же клетки. И это немаловажно, так как связывает нас со всей жизнью на планете. Но это далеко не всё, что есть, и далеко не всё, на что стоит обращать внимание.
Я понимаю, что так не у всех. Понимаю, что многие не чувствуют себя, как дома, нигде. Кто-то везде чувствует себя одинаково. Многие не предают всему вышеописанному никакого значения, считая важным лишь более прикладные вещи, типа уровня заработка, комфортности законодательства, открытости к «большому миру» в политическом смысле, имеющимся возможностям и т.д. И это абсолютно нормально. Есть некоторая «оторванность» от каких-то локаций, у многих полное отсутствие «чувства корней». Двадцатый век сдвинул с места такое количество народу, что удивляться нечему. И я ни в коем случае не осуждаю тех, кто ищет лучшей жизни где-то ещё, не считая рассуждения о «своей земле» чем-то стоящим рассмотрения. То, что я хочу сделать при помощи этого текста — это не осудить. А заявить.
Я никуда не уеду. Даже если будет полная жесть, даже если наступит кромешная жопа. Я здесь дома. Это моя земля. Вне зависимости от того, кто у руля. Вне зависимости от внешней и внутренней политики, от того, что можно, и что нельзя, хорошо живётся, или плохо, сытно или голодно, свободно или авторитарно. Я буду жить здесь, и приносить пользу здесь. Настолько, насколько смогу. Чувствую, что для меня это единственное верное решение, отзывающееся в сердце радостью и силой. Остальное не имеет значения.
Во имя добра и света, и на благо всех живых существ.
